Анастасия Монастырская

Отрывок из романа «Кайрос»: Мара

Больше всех городов Мара любила Питер — за чувство бездомности.

В этом городе она была везде и нигде.

Всем и никем.

Со всеми и сама по себе.

Ближе к вечеру город стирал ее суть, утром рисовал заново. Отражение в зеркале подсказывало, какой Мара будет сегодня.

Сегодня она ведьма.

Квартиру сняла неделю назад. Хозяйка — интеллигентка в пятом поколении — долго извинялась за отсутствие мебели и ремонта. Мара безучастно приняла извинения и заплатила за полгода вперед.

Квартирка была маленькой, выбеленной до нищенской чистоты. В узкой, похожей на чулок, комнате, кривилось окно в облупленной раме. Если забраться на широкий подоконник, можно увидеть весь двор-колодец: толстый тополь с обрубленными ветвями, голубые скамейки под снегом, красный мяч, забытый с осени. На мяче, нахохлившись, сидела грустная и больная ворона. Сюжет для Пикассо.

Все это Маре понравилось.

Понравилось и старинное зеркало во всю стену — овальное, в черной резной раме.

В день новоселья купила кресло и поставила напротив своего отражения. Теперь есть, с кем говорить.

Бабка в зеркале проявилась размыто — то ли амальгама старая, подернутая разводами и временем, то ли бабка пребывала не в духе.

— Опять налегке? — подслеповато прищурилась.

— Лишние вещи — лишние судьбы. Сама учила.

— Не тому я тебя учила, — выглядела она и правда неважно. — Да что теперь говорить? Всегда все делала по-своему!

— Как и ты, — мгновенно ощерилась Мара. — Одного поля ягоды.

— Волчьи, на бузине настоянные. Съешь — отравишься! Что, в слова, внучка, играть будем, или сразу к делу перейдем?

— Хоть в слова, хоть к делу. Я тебя не звала. Сама явилась.

 Рука с узловатыми нитками вен неуверенно легла на стекло. Примерилась. Надавила. Старые зеркала прочно держат мертвых, не то, что новые. Через новые — любой морок пройдет, не зацепится. После нескольких попыток Софья признала поражение:

— Пора тебе, Марушка. Время сгустками. Не опоздала бы. Дни наперечет. Еще немного, и не справишься. Жаль, не дожила я, помочь не смогу.

— Не дожила — сама виновата, — Мара и без старухи знала, что время пришло. День за днем тасовала имена, не зная, кто сделает первый шаг, будет ли этот шаг правильным и надо ли ей, Маре, вмешиваться. Оставить все, как есть? Пусть между собой передерутся. Один свое возьмет, и ладно…Маре ничего из обещанного не надо: ни силы, ни власти, ни времени. Свою бы жизнь прожить — хоть и кое-как, но по-своему.

Бабка сделала еще одну — слабую — попытку проникнуть в комнату. Зеркало хрустнуло, подернулось белесоватым инеем. Выстояло.

— Что о том говорить, Марушка? Ошиблась я. Всю жизнь грызла чужие души, а тут ошиблась. Не по зубам душа оказалась. Да что там душа! Душонка!

Старуха ударила по стеклу в бессильной ненависти — появилась тонкая паутинка морщин. Неужели пройдет?

— Придется тебе, внученька, все самой сделать. Помнишь, дитятко, как учила тебя?

Руки слепо и быстро шарили по стеклу, и казалось, что их у бабки отнюдь не две.

— Ты главное, не бойся, — жадно шептала старуха. — Тетрадочку мою возьми, прочитай еще раз и делай все, как там сказано. Поняла? Послушаешь меня, силу невиданную обретешь, мне поможешь. Поможешь ведь, внученька? Кровинушка! Одна осталась.

Застонала:

— Вырваться отсюда хочу, Марушка! День за днем муку терплю — силы на пределе. Холодно тут, неуютно. Не успокоиться. А с тобой мы потом славно заживем. Как раньше.

— Куда рвешься, коли мертвая?

— Думаешь, мертвая, так и со счетов списать можно? — узкие губы приоткрыли ряд желтоватых хищных зубов. — Ошибаешься, внученька. Вам, живым, и не понять, какая власть у вас в руках и что с ней сотворить можно, а мы-то здесь зна-а-а-ем… Вырвусь отсюда — еще служить мне будешь. Прощения попросишь. Го-о-рдая! Всю жизнь гордячкой была, как и мать твоя…

Знала, чем задеть. Пусть и по ту сторону, но былой хватки не потеряла. Только зря про мать напомнила… Тема запретная, неблагодарная. Густая волна ненависти стремительно поднялась по пищеводу, лоб покрылся холодной испариной. Пальцы сами собой сложились в ведьминский знак. Ударить бы по ней со всей силы, наотмашь, чтобы кости хрустнули, смялись, чтобы взвыла старуха от фантомной боли, скорчилась, поникла…

Вовремя опомнилась. Бабка того и ждет, провоцирует, вон как подобралась в прыжке. Чисто кошка. Ей всего-то через стекло пройти, а там никого не пожалеет, внучку — первую уничтожит. Не те времена, чтобы жалеть. Каждый за себя.

Мара с усилием разжала пальцы, сглотнула, отгоняя привкус ненависти:

— Все, выходит, рассчитала. Всем роли распределила. Только и осталось, что за ниточки подергать. Так?

Веки старухи дрогнули. Словно Мара сама их за ниточки потянула. Взгляд злой и колючий. Живой. Все сокрушит, ничего не оставит. Вот и Мара такая же.

— Уходи. Не о чем нам с тобой говорить. Каждый сам за себя. У тебя свой путь, у меня — свой. Не пересечемся.

Бабка зябко куталась в черную шаль и молчала. Даже сквозь стекло Мара чувствовала запах табака и тлена. Так же пахли и мысли.

— Изменилась ты, Марушка. Сильно изменилась. Постарела. Страшно со временем шутки шутить да в прятки играть? Стра-а-а-шно. Правильно боишься. В тетрадочке ведь не все написано, многое здесь осталось, — она постучала себя пальцем по лбу, палец мягко проник в череп до самого основания. Бабка вынула его и недоуменно рассмотрела — лохмотья кожи, сквозь которые желтела кость. Во лбу — дырка с рваными краями.

      — Плоти совсем не осталось, — сообщила зачем-то растерянно. — Тлею. Больно. И не забыться, здесь и так забытье…

       — Уходи, — упрямо повторила Мара. — Оставь нас в покое! Всю жизнь по твоим правилам играем, себя растеряли. Ты же нас уничтожила! Всех!

— Сочтемся обидами? — спокойно ответила старуха. — Пусть так. Честно. Самой надоело притворяться: дитятко, Марушка, кровинушка… Тьфу! То, что ненавидела и ненавидишь меня, знаю. Так и мне тебя любить незачем. Но люблю. Столько сил в тебя вложено. Только нас с тобой не любовь держит, а время. Оно посильнее любви будет. Время всего сильней. Думаешь, я тут не вижу, как сама к ним подбираешься? Круг за кругом сужаешь. Со мной или без меня — ты все равно это сделаешь. Не противься, Мара. Без меня ты с ним не справишься. Против Кайроса никто не устоит.

— Я справлюсь, — в уголке треснувших губ показалась капелька крови. — У меня — получится. Уже получается.

— Ой ли? Так хорошо получается, что ты теперь и смотреть на себя боишься?

Мара одним движением сбросила халат и предстала перед зеркалом.

— Чего мне бояться? Молода! Красива! От мужиков отбоя нет.

— Ты мне весь свой антураж не показывай — другим оставь, — старуха небрежным жестом приказала надеть халат. — Я тебя сейчас настоящую вижу. И ты себя видишь.

— Почему ты мне не сказала? — глухо спросила Мара, поднимая халат с пола и прикрывая тело, которое несколько месяцев отчаянно ненавидела. — Почему ты не сказала о цене?

— Твою — не знала. Свою — да, приняла когда-то, смирилась, — старуха кивнула на стекло. — Чем больше противишься, тем хуже. Время все равно свое возьмет — с тобой или без тебя, ему неважно. Это Кайрос. Нельзя быть во времени, а потом выйти из него. Нельзя дышать им, пользоваться — а потом взять и отказаться: все! мне больше не надо. Лучше сделай, как надо, Мара. Не сопротивляйся. И всем будет хорошо.

 Хорошо не будет. Никому. Мара знала доподлинно. Ведьмам это дано — знать. На годы вперед: что, как и с кем будет. Знание горькое, полынное. И оттого горькое, что и свою судьбу знаешь. Знаешь, а изменить ничего не можешь. Как ни крути, как ни путай, выйдет так, как предсказано.

Время играет на вылет. Всегда и во всем. Несмотря на игроков и предложенные условия. Единственное правило, которое нельзя изменить. Играть на вылет. Или навылет. Это уже нюансы. Но, как сказала бабка, суть одна.

Врет старуха. Шкуру свою спасает, от которой еще немного и совсем ничего не останется. Вот и торопится, пока совсем на нет не изошла. Не скелетом же в этот мир возвращаться? Плоть наращивать — тут силы нужны и мастерство.

Нет ни сил, ни мастерства. Только Кайрос. Всемогущий. Вот он может.

— Приведи их ко мне — разбуженных, опутанных, — шептала тем временем бабка. — Хочешь сюда, к стеклу этому, хочешь к могиле моей. Дальше сама все сделаю. Ты в сторонке постоишь, посмотришь, поучишься… Захочешь — поможешь. Ох, и заживем мы с тобой тогда. Лучше всех заживем. Приведешь?

Четыре имени. Пятое ее — Мары. Она — центр. Бабке все пятеро нужны. И в стороне не остаться. Даже в смерти найдут.

— Приведешь?

Не могу, не хочу, не буду!

— Подумаю.

— Свое, значит, затеяла.

Мара дернула плечом — узким и острым.

— Твое какое дело? Ты — там. Я — тут. Сама по себе. Я тебе не мешаю, и ты не мешай.

Смех у бабки еще при жизни был отвратительным — ржавое железо.

— Ну, что ж… Уважаю, дитятко. Выросла. Сама по себе. Что ж, думай. Думать — хорошо, если недолго. А задумаешься — еще раз на себя посмотри. Может, тогда решение быстрее придет.

— Пошла прочь!

Бабка угрозу расслышала, отступила. Покаянно сказала:

— Теперь и не знаю, когда свидимся, Марушка. Без зова не приду.

— Не позову.

Губы старухи задрожали. Смерть многих делает сентиментальными.

— Ты — одна и осталась. Все тебе отдала.

— Не просила.

— А я все ждала, когда хоть что-то у меня попросишь. Так и не дождалась.

Мара подошла к бабке. Ладони по ту и эту сторону стекла на мгновение соприкоснулись. В руку ударили сотни холодных игл. Снова стало страшно и холодно. Кругом смерть — что здесь, что там. А жить-то когда?!

— За тебя, внученька, сердце болит, — пожаловалась бабка, и Маре показалось, что на миг вернулась прежняя жизнь. — Сердца нет, а болит. На кладбище-то хоть приедешь?

Мара отодвинулась. Пальцы не слушались.

— По весне. Зима сейчас. Мерзну.

Взгляд за стеклом жадно метнулся к окну:

— Снежно у вас, красиво! Давно такой зимы не было, пока жила — все слякоть и слякоть…

— Метет каждый день, — зачем-то сообщила Мара. — Через сугробы не пройти, хоть на санках съезжай.

Бабка грустно улыбнулась:

— Как на хуторе было хорошо зимой, помнишь? Тихо, сумрачно, печка теплая, и сказки по стенам и потолку бегают. Какую поймаешь, такую тебе и сказываю. Но ты больше всего про отца любила слушать… Каждый раз — новая сказка. Хочешь, сейчас тебе скажу? Про отца-то?

— Ты… это… лучше иди… Замерзла я с тобой.

Зеркало заиндевело.

Ушла, не прощаясь.

Обиделась.

Мара зажгла сандаловую палочку на подоконнике и закурила, глядя на растущую Луну за окном. Благовоние смешалось с табачным дымом. В горле и в ноздрях защекотало. Неужели заплачет?

Ни намека на слезы. Оно и к лучшему. Не время плакать.

Пальцем зачерпнула теплый пепел и провела по стеклу, рисуя Кайрос-спираль.

У времени нет ни начала, ни конца, время неторопливо бежит по кругу, повторяясь и различаясь. В лицах и судьбах.

Другой отрывок: https://mo-nast.ru/iz-romana-kajros-kazus/

Моя страница в ВК:https://vk.com/public176523965