Фиалки по средам – так Лизхен называла школу танцев. Школа пряталась во дворах, а на двери были фиалки.
Лизхен ходила сюда по средам. В другие дни она была занята от и до, но среда была выходной. В среду Лизхен убирала только в школе танцев.
Занятия начинались после обеда, поэтому в ее распоряжении было все утро и еще маленький обеденный кусочек, когда вот-вот кто-то придет, но еще не пришел. После обеда Лизхен садилась на стульчик возле рояля, где ее никто не видел. Вальс. Бачата. Румба. Джаз. Фламенко. Пасодобль.
На рояле когда-то играл скрюченный и грустный Петр Ильич, но однажды он взял и зачем-то умер. А рояль остался. На белых клавишах желтели пятна. Пальцы у Петра Ильича – это Лизхен хорошо запомнила – были желтыми от йода и табака. Пальцы не разгибались, но играл Петр Ильич, особенно в тот, свой последний день, хорошо.
Он тогда сказал:
– А теперь, Лизанька, я сыграю для вас танго. Нет-нет, когда играют танго, сидеть на стульчике нельзя. Нужно обязательно танцевать. Папарам-парам-парам-тат-там. Ну же, милая! Встаньте и танцуйте. Вы же знаете танго, а оно знает вас.
– Но у меня нет партнера, – ответила Лизхен.
– А вы смотрите почаще в зеркало, Лизанька, вы пока что не знаете, на что способны наши отражения.
Он заиграл, и Лизхен стала танцевать. Лизхен в зеркале насмешливо повторяла движения, но казалось совсем другой. Живой и веселой. И совсем не хромой. Ножки у нее были чудные и красивые.
Когда танго закончилось, Петр Ильич поцеловал Лизхен руку, и ушел. Как выяснилось, навсегда.
Тогда Лизхен и придумала ту игру: она танцевала танго и прикасалась к стеклу. И та, другая, тоже прикасалась. На зеркале остались маленькие трещинки, это Лизхен уже потом заметила. Как и то, что трещинки эти росли. Но только тогда, когда играло танго.
***
Теперь в школе включали инструментальную музыку. Музыка была грубой и навязчивой, но Лизхен все равно приходила сюда по средам. Садилась возле рояля и смотрела, как разные люди рассказывают печали и истории, а отражение в зеркале их повторяет, но уже на свой лад, совсем с другой концовкой.
Конечно, Лизхен и раньше знала про зеркала и зазеркалье. Когда она была маленькой, бабушка рассказывала о том, что каждое зеркало – это путь. Но вот куда он ведет, не всякий знает и не всякий догадается.
Не подходи близко, не крутись, не прикасайся и не рисуй на стекле, – каждый день бабушка придумывала новые запреты, когда маленькая Лизхен нарушала старые. Однажды бабушка застала внучку перед большим зеркалом в прихожей. Лизхен сидела на полу, ела черешню, а косточки бросала в свое отражение.
– Ба! Смотри! Я в нее попала!
Бабушка в тот день сильно рассердилась: никогда не ешь перед зеркалом – красоту свою съешь. Сказала, да поздно! Кончились сладкие черные ягоды, и красота закончилась. Будто и не было ее никогда, красоты этой. Только глаза-косточки и остались.
Танцевать Лизхен стеснялась: правая нога короче левой. От чего, почему – неизвестно. Проснулась утром, стало так. А как до этого было, Лизхен теперь и не помнила, словно кто-то коснулся головы и стер там что-то важное.
Перед тем, как бабушка умерла, все зеркала в доме полопались. Так что нечего было занавешивать, ну а семь лет несчастья превратились в двадцать семь. И вот теперь Лизхен исполнилось сорок четыре, почти сорок пять, и все, что у нее есть – это фиалки по средам и обрывки чужих историй-разговоров.
***
Та-та-та-та…
– Я вернулся из командировки и застал ее с другим!
Та-та-та-та…
– И что ты сделал?
– Простил, конечно, я же люблю ее больше жизни, теперь поворот, шаг назад. Я люблю ее, люблю, люблю…
Та-та-та-та…
Не верь ему, подмигнуло отражение в зеркале. Он убил свою жену, хочешь увидеть, как? Сейчас покажу. Идем со мной! Видишь, вот сейчас они обедают, жена у него и правда была красавицей, теперь он берет нож…
В тот день Лизхен зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела танцующе пары. Два шага налево, два шага направо… Это школа танцев, вам говорю. По ту сторону зеркала не было никого и ничего, только лужа застывающей крови.
С тех пор так и повелось.
Обрывок разговора. И та, другая, показывала Лизхен новые истории. Сколько тайн, оказывается, у людей! Сколько лжи и непристойности! Лизхен поджимала губы, а потом, когда все расходились, терла пол, словно вода и порошок с запахом хлорки могли его сделать чище.
– Разве можно так жить, – Лизхен раздраженно отжимала тряпку. Это ведь грязно, это неприлично, это, в конце концов, негигиенично!
– Интересный эвфемизм, – та другая, садилась на стул, широко расставляла ноги и обнимала спинку стула руками. Ногти ее полыхали огнем. – Так ты называешь убийство негигиеничным?
– Да!
– И прелюбодеяние?
– Да! Да! Да! – Лизхен цепляла тапки-щетки и начинала очередной неуклюжий танец.
– Ты чудовищно двигаешься, – та другая выпускала в потолок колечки дыма. – И ты чудовищно думаешь. Если люди не будут грешить, то как им жить, дорогая? Даже без семи известных грехов жить очень скучно, а ведь грехов намного больше. Вот сегодня ты увидела, как Маргарета Игоревна принимает молодых любовников и платит им, если достигла оргазма. Разве ты ничего не почувствовала? Разве в твоих застиранных дешевых трусишках не стало влажно и горячо?
– Ей восемьдесят!
– И у нее есть деньги. Ее тело – пергамент, кости – веточки вербы в ноябре. Но она по-прежнему мажет руки дорогим кремом и красит губы красной помадой.
– И она смешна!
– Смешна ты, потому что этого не делаешь. А наша Маргарета прекрасна. Только представь, потратить пенсию не на пачку масла, а на поцелуй! Продать кольцо с бриллиантом, чтобы уснуть с молодым телом и проснуться от того, что тебе принесли кофе в постель. Гёте рассмеялся бы от такого поворота! Подумать только, его старая Маргарита вновь прекрасна и желанна!
– Разве это настоящее? – тапки-щетки в угол. – Покупать любовь! Изменять и обманывать?
– А разве нет? То, во что ты веришь и то, что ты испытываешь, и есть настоящее. Посмотри на себя! Ты веришь, что ты настоящая? И посмотри на меня? Кто из нас достоин быть живым? Ты или я? Кто из нас настоящий, Лизхен?
Лизхен сердилась и проводила ногтем по стеклу. И на шее другой выступали красные капельки.
***
В начале апреля Лизхен простудилась и пропустила фиалки по средам два раза. Она боялась, что ей быстро найдут замену, но школа танцев переживала не лучшие времена, и на деньги, которые предлагались за уборку, никто не соглашался. Кроме Лизхен, конечно. Она всегда соглашалась, когда речь шла о танцах.
В третью апрельскую среду Лизхен вошла в зал и сразу поняла: что-то случилось. Непоправимое. Посреди зеркала извивалась глубокая трещина. Звучала приглушенная музыка. По ту сторону танцевали знакомые пары. Рядом с ней никого не было.
– Они выглядят счастливыми, – вырвалось у Лизхен.
– Конечно, – женщина, похожая на Лизхен, мягко обняла себя (ее?) за плечи. – Их даже не пришлось уговаривать. Они с радостью покинули ваш серый мир. Осталась только ты. Иди ко мне, и все изменится.
– Что именно? – против воли Лизхен прикоснулась к трещине. Трещина была холодной и гладкой.
– Ты в зеркало смотри. Смотри, не отрываясь. Видишь? Там в зеркале живая, совсем другая ты. Там будет жизнь иная. Что же ты медлишь? Иди ко мне! Здесь ты станешь моложе, вернешь красоту, перестанешь хромать. Ты в зеркале живи. Здесь ты обретешь любовь, смысл всего. Там, где ты сейчас, всего этого нет и не будет. А здесь, в этом волшебном мире возможно все, что ты только захочешь. Здесь совсем иная реальность. Только и надо, чтобы ты вошла по доброй воле и осталась, пусть и на мгновение.
– А ты, значит, останешься здесь? – прищурилась Лизхен.
– Конечно, ведь мне придется занять твое место. Как и другим пришлось занять их – кивок в сторону зеркального танцпола – места. Все по-честному. Вы здесь, мы там. Давай поменяемся, как мы менялись с тобой в детстве! Помнишь черешню?
– В чем подвох? – Лизхен высвободила плечи из холодных рук и на всякий случай отошла подальше от зеркала. – Если по ту сторону так восхитительно хорошо, почему ты хочешь попасть сюда? Предлагаешь иллюзорный мир, сама же хочешь остаться в настоящем.
– Наоборот! – зашептала другая Лизхен. – Совсем наоборот. Ты так ничего и не поняла. Твой мир иллюзорен, а этот, в зеркале, настоящий. Ты – мое отражение, и я хочу, чтобы ты узнала, каково это – быть живой. По-настоящему живой. Посмотри на них, никто не захотел вернуться. И ты не захочешь. Потому, что там, в зеркале, что бы ты ни сделала, тебе ничего за это не будет. Хочешь – укради, хочешь – убей, хочешь предай, неважно! Тебя никто не осудит. Ты можешь попробовать каждый грех, какой только пожелаешь, и ощутить свободу и наслаждение. Ты можешь спать с кем пожелаешь, тебе никто не откажет. Ты можешь покупать любые вещи, любые дома, любых людей, но тебя никто не сможет купить, убить или унизить. В зеркале только ты устанавливаешь правила, и больше никто. Неужели и сейчас ты не хочешь попробовать?
– Я тебе не верю, – ответила Лизхен, заглушая ростки сомнения. – Такого просто не может быть.
– Ну, хорошо, я докажу тебе! Что ты всегда хотела сделать? Нет, молчи, я и так знаю.
Другая Лизхен щелкнула пальцами, и рядом с ней возникла фигура. Лизхен вздрогнула, узнав красавца с демоническим взглядом. В руках он держал голубую змейку. Еще щелчок, и возник второй. Волосы – львиная грива, большой, сильный, самый лучший.
– Ты всегда хотела, чтобы они снова стрелялись из-за тебя. И, конечно, на Черной речке, где ж еще? Ты всегда хотела попробовать их объятия и сравнить. И танцевать, конечно, ты всегда хотела танцевать. Иди же, мы ждем!
– Но та история не может повториться в точности, как бы я этого не хотела, – Лизхен сделала неуверенный шаг. Трещина стала шире и глубже.
– Глупенькая! Есть миры, где история не только повторяется, но и меняется по желанию. Ты начнешь ее жизнь, а проживешь свою, по твоим правилам и желаниям.
И Лизхен решилась. Скользнула в зеркало, предвкушая историю. На секунду она коснулась той, другой, когда они менялись местами, и вдруг с ужасом поняла, какую ошибку совершила. Но было поздно. Трещина исчезла.
Лизхен доверчиво посмотрела в глаза человека со львиной гривой и прошептала:
– Звездами затканный вечер, время невидимой встречи. Я так тебя ждала. Я так тебя хотела.
– И этим ты все испортила.
Последнее, что услышала Лизхен, был звон разбивающегося стекла.
И мир исчез.
***
Другая Лизхен тщательно подмела зеркальную крошку и выбросила в мусорное ведро. Посмотрела на стену с черным прямоугольником и пятнами клея.
– Каждый раз они попадаются на эту уловку, – сказала та, другая. – На мир, где история повторяется и меняется. А мы эти миры убиваем. Ну а как иначе? Ведь иначе история сойдет с ума и не будет знать, куда и зачем ей идти дальше. И тогда в мире наступит совсем другой хаос. Совсем не тот, который нам сейчас нужен.
Она закрыла дверь и направилась в сторону метро. Возле метро та, другая, купила букетик фиалок и приколола цветы к пальто. Дивный аромат. Совсем как тот, другой. Потом сверилась с адресом на бумажке. Слишком много зеркал, как и лишних миров.
