Из цикла «Аллюзии»
— Тебя я обнимаю, — так он говорил при встрече. И никогда не обнимал. Я бы, наверное, все отдала за одно прикосновение. Но он уже не с мной: «тебя я обнимаю!» и вот он на сцене. Бесподобный. Прекрасный. Невероятный. Дебюсси. Я специально приходила на репетицию, чтобы увидеть тот знаменитый прыжок. Все его тело на миг становилось птичьим, легким, акварельным. Нога отталкивалась от земли и становилась птичьей лапой с острыми когтями, руки-крылья, нос-клюв – все в нем вспыхивало огненно-золотым. Феникс парил под софитами, а потом приземлялся и становился тем, кем хотел. Гамлетом. Отелло. Квазимодо. Монте-Кристо. Сирано.
— И радуга к реке, — так он пел в одной из пьес, и юная старлетка плавилась в руках. Он брал ее, небрежно, с напускной усталостью и ленцой, и лепил из живого пластилина все то, что увидел. После его рук женщины уходили и нищенками, и королевами, и демонами, и богинями. В его руках умирали и оживали. Но только не я. Мне он придумал совсем другую роль. «Я ее бывший», говорил он на интервью. — Это она меня когда-то создала. Пусть мы расстались физически, но ментально мы связаны. Я — лучшее творение этой женщины. Вы только взгляните!». Вспышки в лицо. Я никогда не получалась на фотографиях, так что со временем меня просто перестали замечать. Дебюсси привык, что я где-то рядом, ничего не требую, молчу и слежу за уровнем вдохновения в крови.
И облака пылают… Он любил смотреть на облака. Только никому об этом не рассказывал. Маленькая тайна. Каприз гения. Больше всего он любил рассветы, а я — закаты. Мы поначалу даже спорили об этом:
— Как ты не понимаешь? — горячился Дебюсси. — Рассвет есть начало, закат — конец. В рассвете спрятана надежда, в закате нет ничего, кроме горечи и прощания. В закате все уже случилось.
— Зато там самые красивые облака.
На Божеской руке.
Смеёшься, — дождь на солнце… Постепенно, год за годом, мы менялись привычками. На рассвете наших отношений он смеялся. Запрокидывал голову, и я смотрела как вибрирует кадык в звуках божественного смеха. Дебюсси красиво смеялся, не то, что я. На закате наших отношений он даже не улыбался. Зато я хохотала. Он называл мой смех плачем пересмешника. Однажды чуть не убил, так его раздражали эти звуки.
Росится резеда… Дебюсси подарил мне цветы лишь однажды. Мы ехали с его дачи (Какая дача? Усадьба, моя дорогая, фамильная усадьба!), машина сломалась. Пустая дорога и проливной дождь. До спектакля оставалось меньше часа, я нервничала. Дебюсси был спокоен. «Все исправится, если я сейчас подарю тебе цветы. Я никогда тебе их не дарил. Другим – постоянно, тебе – ни разу. Ты загадаешь желание, и мы никуда не опоздаем. Черт, где же взять цветы? А вот!»
Он перемахнул через канаву, с корнями выдернул несколько стеблей. Я тогда еще подумала, что это сорняк. У сорняка был нежный аромат, чуть приглушенный дождем. Так пахли духи «Красная Москва» на коже тех, кому они подходили.
— Ты не поняла? — Дебюсси глупо улыбался. — Это же резеда! Ре-зе-да. О ней еще Куприн писал. Самый разборчивый цветок в мире. Как ты!
Все действительно наладилось. Все сложилось как-то само собой в тот момент, когда Дебюсси подарил первые и последние цветы в моей жизни.
Ресницею лукавит
Лиловая звезда. Мы шли по мокрой дороге и смотрели на фиолетовые звезды. Пусть это были фонари, но я видела звезды. Мы опоздали, но зал был полон, все ждали его. Никто не расходился. Будто бы каждый знал, что этот спектакль — финальный. Дебюсси сыграл…
Расколотой кометой
Фиглярит Фигаро. Да, в тот вечер он играл Фигаро. Никто из нас не дышал. Мы смотрели, открыв рты и сердца, и чего-то ждали. И вот, оно возникло.
Таинственно и внятно
Моцартово Таро. Он так и сказал со сцены – моцАртово. Откуда-то возникла колода карт. Пальцы пробежались по кубкам, жезлам, рыцарям, висельникам. Остановились на лице королевы, нежно погладили. Все женщины в этот момент сладко вздохнули, мужчины же застыли в приступе необъяснимой ревности.
Летейское блаженство
В тромбонах сладко спит… Оркестр замолчал. Дебюсси улыбнулся и взмахнул рукой. Карты взмыли, пробудилась скрипка.
Скрипичным перелеском
Звенит смолистый скит. Уже потом, когда через много лет мы встретились со скрипачом, он признался, что не помнит мелодии, которую играл в тот вечер. Будто бы в нем сошлись Бог и Дьявол, и пробудился Моцарт. «Там было столько теней, — сказал скрипач, — что струны лопались одна за одной, а я все играл, и не мог остановиться, пока ваш друг не упал».
Какие бросит тени
В пространство милый взгляд? Он был еще собой, когда я подбежала и опустилась на колени. Подложила под голову увядшую резеду, разогнала довольных призраков. «Я был счастлив с тобой, — сказал он мне. — Никто и никогда не дарил мне столько силы и радости. Но теперь ведь все навсегда закончилось? Не знаешь?».
— и не надо
Смотреть, мой друг, назад, — я даже не плакала, так было горько. Есть события, в которых мы однажды заканчиваемся и переходим в другие и с другими. В тот вечер я оставила его там, на сцене — сломанным и пустым — и устремилась на новый зов.
Чьё сердце засияло
На синем, синем Si? После он неоднократно спрашивал, почему все так сложилось, почему все разом закончилось, почему дар так и не вернулся. Но что бы я сказала? Нельзя стирать то, что дает вдохновение. Нельзя выпивать свой дар залпом, до последней капли: чуть-чуть, но оставь на донышке… Нельзя жить в творческой гордыне. Это были бы бесконечные нельзя, которые я бы бесконечно перечисляла, и на которые он привычно бы ответил: «Все это бы-бы-бы. Можно, если бы ты только осталась со мной».
Почему ты ушла? Почему не вернулась? Почему? Почему? Почему?
Что мне сказать тебе, милый, когда ты плачешь? Рядом не было места. Я перестала быть собой. Ты перестал быть собой. Все закончилось. Все просто прошло. Все однажды проходит.
Но я молчу и включаю дождь на подоконнике. Пусть он сыграет для тебя. И…
Задумчиво внимает
Небывший Дебюсси.
Моя страница в ВК: Анастасия Монастырская (vk.com)
Другая Аллюзия: Пенелопа | Анастасия Монастырская (mo-nast.ru)
