Одинокий пельмень, или главный секрет творчества

Сначала я возился со старыми, знакомыми мотивами. Потом, просто для разнообразия, попробовал накладывать музыку на ритм, под который разливал крем-соду в кафе «Пудель». Я валял дурака с этой мелодией, и в конце концов, глядь — а у меня уже первая законченная музыкальная композиция. (Дюк Эллингтон)

Меня всегда упрекали в излишней жизненной серьезности. И то верно, в разных ситуациях не хватало именно его – легкого дыхания. Но вот что касается творчества, то очень редко, когда я испытываю ступор перед чистым листом. И, признаться, не понимаю, как это: тупо сидеть перед компьютером и за целый день не написать ни одной строчки. Иногда мне кажется, что тот, кто так делает и неделями ждет Музу, рисуется – и перед людьми, и перед самим собой. так оно и есть. Если у вас ступор, то скорей всего, вы просто ждете нечто. И это нечто должно быть гениальным. На века. 

Если я не знаю, какой будет первая строчка сегодня, то по методу Эллингтона начинаю валять дурака. В творчестве нельзя быть слишком серьезным. В жизни можно, а в творчестве нет.

Дуракаваляние снижает значимость и важность того, что ты пишешь. Когда открываешь файл, чтобы надуть щеки и поцарапать Вечность, получается дрянь. В 99% случаев (один процент так и быть — оставим гениям). Вечность не любит, когда ее царапают. Особенно по пустякам. А все тексты, все полотна, все изобретения – от великих до смешных – это попытка поцарапать Вечность и утвердить собственное эго на постаменте. Отсюда и ступор. Нужно писать что-то серьезное, важное, вдумчивое, для поколений. Нужно создать шедевр.

А если не шедевр? Если писать просто так, поиграть и выдать забавную безделку. Без претензии на что-либо.  Просто получить удовольствие от процесса: от того, как соприкасаются подушечки пальцев с клавишами, от того, как шевелятся шестеренки-извилинки в голове. Написать текст и отпустить на все четыре стороны, пусть  мир сам решит, нужно ему это или нет.

Валять дурака – проще простого. В этот момент не думаешь о том, как строишь ту или иную фразу или идею, ты просто с ними играешь. Меняешь местами, прикидываешь разные комбинации и варианты. Представьте себе паззл, который может складываться в разных вариациях. Вот и текст с дуракавалянием тоже. И раз автор шут, раз он Трикстер, то ему позволено быть каким угодным. Возникает пространство вариантов. 

За отправную точку можно взять любой факт, любую фотографию, любое слово. Да хоть слово «пельмень».

…Пельмень был толстым, большим и неуклюжим. Его слепили последним – тяп-ляп, остатки теста и мяса. Будем голодать – съедим. Пельмень лежал в морозилке несколько лет и ждал, когда же наступит голод. Но голод не наступал. Грибы, кабачки, блинчики, пиццы, мороженое – все они приходили и вскоре уходили на свет. Все они знали великую тайну бытия – того, что начинается за великой изморосью, и только пельмень этой тайны не знал. Он был погребен под чужими историями и судьбами. Все, чего он желал, быть нужным и съеденным. 

 Однажды пельмень решился на побег:

— Я отращу себе огромные острые зубы, и буду пожирать всех, кто окажется рядом. Когда никого не останется, меня достанут и понесут на свет. И когда меня начнут есть, я сожру этот мир. 

Ну, а дальше развилки сюжета: пельмень всех сожрал, остался один, но в квартире отключился свет, и он испортился. Или же его достали … и он пожрал мир. Или же он набрался сил и сожрал холодильник.  Возможны варианты. Пока я писала эту безделицу (на нее у  меня ушло 5 минут) пальцы и мышление размялись. И я перешла к основному тексту — без ступора и напряжения. 

Многие тексты, которые я пишу по принципу дуракаваляния потом при небольшой переделке становятся частью романа. Например, вставная новелла про Ганса из романа «Без вариантов» — такой пример дуракаваляния. Я просто представила, что будет, если выйти из самолета и пойти по облакам на консультацию  к Богу.

Когда вы пишете, снижайте собственную значимость и значимость текста. Пророков и гениев и без вас хватает. Перестаньте надувать щеки и писать шедевры. Валяйте дурака. Фантазируйте. Играйте в тексте джаз. И тогда, быть может, его услышат.