…Каупервуд вышел на улицу. Больно выдохнул.
Тяжелый разговор.
Как и этот город. Шумный, непримиримый, день за днем он высасывал силы и веру. Чикаго проверял на слабину, и все, что сейчас требовалось от Каупервуда, – подмять этот город под себя, но финансист, измученный прошлыми и новыми отношениями, падением курса на бирже, потерей своего состояния и тюремным заключением, впервые в жизни чувствовал себя беспомощным и ведомым. Как пергаментный кленовый лист, который только что раздавил его ботинок.
В висках стучало, ладони влажные.
Oak Park.
Октябрь 1871 года в Чикаго выдался жарким и сухим. Деревья одновременно сбросили листву, и теперь их старые руки тянулись к знойному небу.
Каупервуд присел на скамейку. Вытер пот со лба. Закрыл глаза.
Устал.
Наверное, он задремал. Проснулся от криков и дыма. Мимо, бесстыдно задрав широкие юбки, бежали молодые женщины. Матери прижимали плачущих детей. Мужчины тянули возлюбленных. Позади ковыляли старики.
Белые лица.
— Пожар! Пожар!
Каупервуд вскочил на скамейку. С юга — воронка черного дыма. Она пожирала все на своем пути: дома, людей, лошадей. В воздухе — запах гари. Пламя неслось к Каупервуду так быстро, что он испугался.
Прошлое не имело значения. Выжить, выжить, выжить…
…Он не знал, что причиной пожара стала корова, опрокинувшая керосиновую лампу на Дековен-Стрит, он не знал, что всего лишь за два дня от Чикаго останутся руины и пепел, он не знал, что погибнут тысячи людей, а сотни будут затоптаны. Не знал он и того, что спустя всего лишь два года Чикаго возникнет вновь – как Феникс, сильный и прекрасный. Каупервуд мчался к озеру Мичиган. Бежал и… смеялся. Как может смеяться человек, который только что обрел желание жить.
