— Да я так — никто, без имени и судьбы, брожу, дышу, в дудочку дую, — Крысолов сбросил тяжелый мешок.
В мешке что-то хлюпнуло, звякнуло. Через прореху потянуло дымком домашней похлебки.
— Спасибо, — в левой руке краюха хлеба, в правой кружка с вином. — Три дня не ел.
Мешок пошевелился.
— Хочешь посмотреть, что там?
Бережно и осторожно развязал тесемки.
— Вот домик из Таллинна. Я был там однажды. В доме жили дети. Взрослых не помню. Жили плохо, я и забрал. А этот из Праги: смотри, как танцует. Вот этот из Петербурга. Его снести хотели, а я забрал. Слышишь? Метроном — тук-тук, тук-тук. Пока стучит, внутри все живы. А этот из Парижа. Красавец. Показы мод, ателье… Владелец разорился и умер от голода. Прищурься, смотри в окошко. Бархат, шелк и фальшивые камни. Выцвели на манекенах. А этот… Где же я его взял? Точно, на греческом острове. Вот лодочка и церквушка в придачу. Облизни губы, морская соль. Шторм едва не унес мое богатство, но успел. В мешке, со мной, оно всяко надежнее. Немецкие домики. Берлин. Мюнхен. Нюрнберг. 39-й… тут все и началось, в окна не заглядывай, плохо там, а дальше еще хуже будет.
Домики. Домики. Домики. В одних свет, в других тьма. В одних спят, в других убивают. Слезы. Смех. Жизнь. Смерть. Немного любви, чуть больше печали.
— Однажды я нашел дом. Хороший. Садик в нем был, жимолость, сирень. Кресло-качалка и место для барбекю. Кот на пороге. Дым в трубе. Достал золотую монету и … не купил. Струсил. Ведь если дом, ты кто. Есть имя и есть судьба. А судьбу не каждый пронести может.
А так я — никто, без имени и судьбы, брожу, дышу, в дудочку дую. Мир смотрю. В окна заглядываю.
