Отрывок из романа «Кайрос»: Сара

***
— Доча…
— Я слушаю, — Сара прикрыла трубку ладонью, словно кто-то мог услышать голос отца.
— Доча… Мамка твоя померла. Сегодня утром. Должны были выписать. А она взяла и померла. Отмучилась.
Короткий всхлип.
— Мои соболезнования.
— Плохо мне, доча. Приходи. Помянуть надо.
— Не приду.
— В пятницу придешь?
— Я никогда не приду.
— Но ведь ее хоронить надо, мамку-то твою.
— Твоя жена — ты и хорони.
— Так денег нет.
— Твои проблемы.
Она выключила телефон и убрала в сумку. Закурила сигарету, хотя с ранних лет не выносила запаха табака.
Умерла, значит. Господь примет и обласкает. Таким всегда дорога в рай.
Сара вспомнила прошлый ноябрь. Мачеха затеяла обмен и решила выписать падчерицу. Каждый день звонила Саре и говорила, говорила, говорила… Сейчас Сара уже не могла вспомнить слова, помнила только монотонный, равнодушный голос. Угрожающие интонации. После каждого звонка глотала горстью успокаивающие таблетки.
Как-то, попав под дождь и сняв в офисе ботинки, вдруг уловила сильный запах валерьяны. Он шел от ее промокших ног, из подмышек, промежности. Коллеги морщились и норовили сесть подальше, Сара чувствовала себя прокаженной.
Именно этого не могла простить мачехе. Того запаха. Страха. Ощущения беспомощности.
Умерла.
Ее настоящая мать умерла в мае 75-го. Все заметки на эту тему, Сара прочитала миллион раз. И каждый раз задавала себе один и тот же вопрос: была случайность, или была трагедия? Она даже позвонила Казусу.
— Какой вариант для вас лучше? — спросил он. — Случайность или трагедия?
— Случайность.
— Но вы делаете ставку на трагедию?
— Слишком все срежиссировано. Так не бывает в жизни.
— В жизни бывает по-всякому. Режиссеры мало что придумывают. Все сюжеты из жизни.
— Моя мать погибла.
— Погибла не только ваша мама. Было много жертв.
— В том вагоне погибли все, кроме меня.
— И вам это кажется знаком?
— А разве это не знак?
— Вам стало еще хуже, правда? — после паузы спросил Казус. — Ваша мать поступила так, как вы не смогли. Ваш же поступок сродни поступку отца — трусость. Говорят, тяжело быть героем. Не так. Тяжело иметь свой моральный кодекс и чувствовать себя подлецом. Ведь это не дает вам покоя, Сара?
Она повесила трубку. Но знала, что он прав. Чертов Казус, как всегда, прав. Именно это ей и не давало покоя. Как и запах валерьянки из прошлого.

***
Очередное утро субботы. Сара варила кофе и уговаривала себя, что сегодня все будет хорошо. Сегодня все будет совсем не так, как на прошлой неделе или два месяца назад. Сегодня все наконец-то изменится. Ведь когда-нибудь все должно измениться. Так почему не сейчас?
Нёбо обожгла горечь. В стекло — и это синоптики называют апрелем? — снова бились крупные белые хлопья. В сумке у дверей стандартный набор: фрукты, конфеты, бутылка хорошего коньяка, яркая игрушка — смешной желтый бегемот. На плюшевом пузе вышита ромашка. Любит, не любит… Не любит… Жизнь из глаголов с частицей «не». Сколько всего теперь уже не будет в ее жизни. Какой смысл думать об этом?
В ее доме все было в единственном экземпляре: одна кровать, один стол, стул, одна тарелка, одна чашка. Все старое, убогое, как и она сама. Сара поставила чашку на стол, и от удара она раскололась на две ровные половинки, залив стол коричневой жижей.
Ну и пусть! Какая теперь разница?!
Сапоги. Пуховик. Сумка. Лифт. Дорога знакома до мелочей. Ровно полтора часа до пункта назначения. Ровно пятнадцать минут на встречу. И ровно полтора часа обратно, с десятиминутным заходом в магазин. Бутылка водки, нехитрая закуска и забытье до понедельника.
Суббота — день родительского покаяния.
Как всегда она приехала позже всех. Как всегда вручила заведующему отделением конверт с деньгами, персоналу — скромные подношения. Как всегда прошла в палату.
В ноздри ударил резкий запах мочи и немытого тела. Подавив рвотный рефлекс, Сара подошла к кровати у окна:
— Здравствуй, сынок. Я тебе бегемота привезла.
На поцелуй ее не хватило.
Пристроила бегемота на тумбочку. Села на гостевой стул. Огладила мокрыми ладонями старую трикотажную юбку.
— Как дела? Расскажешь?
В ответ — молчание.
Господи, зачем она только приехала?! Ничего сегодня не изменится. Ни-че-го.
Как и неделю назад Вадим-младший смотрел в одну точку. Из уголка рта текла белесая слюна. Огромная голова с выпуклым уродливым лбом. Искривленное тельце, и ни единого намека на разум. Овощ. Ее единственный ребенок — овощ. Такая у него судьба, как когда-то сказали в роддоме.
— Как дела, девочка? Яблочко будешь?
Нянечка Ирина Матвеевна оказалась, пожалуй, единственным человеком, которому Сара была небезразлична.
Сара взяла яблоко, надкусила. Как всегда кислое.
— Все хорошо. На новую работу устроилась. Начальником.
— Начальником оно всегда лучше, — Ирина Матвеевна без тени брезгливости утерла Вадиму рот, и Сара вновь устыдилась собственных чувств. — Ни перед кем не надо отчитываться. Сама по себе.
— А Вадик?.. Есть изменения?
Вздох нянечки легкий, но без намека на надежду:
— Сама все знаешь, милая.
— Знаю.
— Вот и прими все как есть и перестань терзаться. Ничего тут не поделаешь. Судьба такая. А от судьбы не уйдешь — что на роду написано, то и будет. Бегемот-то какой красивый!
— Возьмите, — спохватилась Сара. — Вадику он ни к чему.
— Вот спасибо. Зарплаты у нас, сама понимаешь… А у внучка день рождения. Пять лет уже…
Бегемот тут же исчез, будто и не было. Вадик-младший на потерю не отреагировал.
Где-то есть здоровые дети, которым исполняется пять лет. Они нетерпеливо разворачивают подарки, задувают свечи на именинном торте, ходят в цирк… Они растут, взрослеют и умеют говорить.
Сара посмотрела на то, что было ее сыном. Даже за это она не могла ненавидеть Вадима. Во всем виновата она.
Это она родила больного ребенка.
Это она сдала его в приют.
Это она жила с чувством стыда и физического отторжения. Сара даже не помнила, когда последний раз прикасалась к сыну. Некоторые дети пахнут счастьем, некоторые — болезнью. Некоторые родительским стыдом.
— До свидания, сынок… — она старалась, чтобы голос звучал тихо и нежно, но сорвалась. Слова погнулись на языке, и во рту появился солоноватый вкус железа.
Вадим вдруг дернулся на материнский голос, протянул тоненькие, обтянутые желтой кожей руки. Будто хотел обнять.
Сара отшатнулась. На мгновение показалось, что в глазах сына мелькнула тень осмысленного сожаления, и это напугало еще больше.
— А-а-а! — завыл Вадик, покачиваясь на кровати. — А-а-а!
Он приподнялся, тело хрустнуло и плашмя упало на кровать.
Крик перешел в свиной, жертвенный визг.
— Ма… ма…
Сара заткнула уши и выбежала из палаты.
Очнулась на черной мокрой скамье.
— Выпей! — кто-то вложил в пальцы пузатую флягу. — Да пей же!
Виски? Водка? Коньяк?
— Коньяк. Виски терпеть не могу — сивуха. А водка тебя не возьмет. Водка для согрева тела, а у тебя душа плачет. Тут интеллектуальный напиток нужен.
— Откуда ты здесь?
В заснеженном саду Мара была, как рябиновая кисть — красная и горькая. Красное пальто, черные волосы, белый шарф.
— Плохо? — ни намека на насмешку, только искреннее сочувствие.
— Хуже не бывает.
— Поехали.
Сара неловко залезла на переднее сиденье. Пристегнулась. Тело благодарно расслабилось, почувствовав тепло. Мара включила музыку: My fanny Valentine.
— Нравится?
— В настроение.
— Пей. Когда плохо, надо пить.
— А когда хорошо?
— Когда хорошо, надо любить.
— Тогда буду пить. Любить мне некого.
— Зачем ты сюда ездишь?
Машина неслась в сторону города, по обе стороны темнели огромные ели во флуоресцентном снегу. Саре казалось, что они въехали в страшную сказку, у которой нет ни начала, ни конца, только множество персонажей и событий.
Мара повторила:
— Зачем ты сюда ездишь?
— Здесь мой сын.
— Здесь твой кошмар. И только от тебя зависит, избавишься ты от него или нет.
— Ты не понимаешь, каково это…
— Каково что?
— Знать, что у тебя такой сын…
Мара резко затормозила. На обледенелой дороге машина вильнула и ушла в сугроб.
Они сидели в салоне и смотрели, как к лобовому стеклу прижимается снег.
— С ума сошла! — в горле Сары булькнуло. — Мы же могли погибнуть.
— А тебе не все равно? Раз — и кончились все проблемы. Перестанешь сюда ездить, перестанешь себя терзать, перестанешь мучиться собственной ущербностью. Дышать перестанешь. Бонус от бытия. Хочешь так? Могу устроить.
Как же вы все меня достали, кто бы знал! Почему просто не жить?! Без рефлексий и разрешений. Тебя выпустили в этот мир, хлопнули по заднице и сказали — дыши! Так дыши же, черт тебя побери!
Сара вылезла из машины, зачерпнула пригоршню снега, омыла пылающее лицо.
— Дай флягу!
Мара усмехнулась:
— Сама возьмешь.
Несколько глотков винтом. Снова снег в лицо. Снова коньяк.
— Полегчало?
— Полегчало.
— А теперь все-таки ответь. Зачем ты сюда ездишь?
— Здесь мой сын, он болен…
— ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?
— Мне стыдно!!! Мне стыдно, что я родила такого ребенка, мне стыдно, что я сюда его сдала…
— ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?
— Замолчи, замолчи, замолчи…
— ЗАЧЕМ ТЫ СЮДА ЕЗДИШЬ?
Сара зажмурилась, чувствуя, как в ней прорывается все самое тайное и постыдное, запрятанное в самую глубь, утоптанное, забытое. Еще немного, и правда выйдет наружу. Еще немного, и Мара все узнает. Простой вопрос жег виски, острым штопором ввинчивался в сознание, причиняя невыносимые мучения.
Мара вновь спросила ее, потянув за штопор…
Сара чувствовала, как медленно выходит «пробка» из сознания… Еще, еще немного…
Она скорее поняла, чем услышала себя:
— Я хочу, чтобы он умер.
— Повтори…
— Я хочу, чтобы он умер.
Сара мельком взглянула на спутницу. Ждала презрения, брезгливости, неприятия — всего того клубка эмоций, который испытывают к тебе люди, если признаешься в чем-то непристойном. В том, что хочешь убить. В том, что хочешь украсть. В том, что желаешь кому-то смерти.
Мара, прислонившись к заснеженному автомобилю, улыбалась пламенеющему небу:
— Наконец-то… Скажи мне, что ты чувствуешь сейчас?
Сара допила коньяк. Отбросила пустую флягу в сторону, и та, коснувшись ближайшего дерева, вдруг вспыхнула оранжевым сгустком. Язычки пламени побежали по мокрой древесине. Дерево охнуло, испуганно качнуло ветвями, стараясь защититься, и задрожало в агонии… Через минуту запылали другие…
— Себя, — ответила Сара. — Я всесильна, и что мне теперь с этим делать?